На свет зеленой лампы. Воспоминания о Н.И. Кочине
Автор М.В. Ногтева
Публикация в газете «Советская деревня». 14, 20, 26 октября 1989 года
В середине пятидесятых годов, когда я училась на филологическом отделении Горьковского университета, весенним вечером среди фланировавшей публики на Верхне-Волжской набережной, которую старожилы называют Нижегородским откосом, я увидела хорошо одетого невысокого человека с тростью в руке.
– Смотри, смотри, – шепнула мне моя мать. – Писатель Кочин, автор знаменитых «Девок». Он мало изменился, а сколько лет минуло: Она помнила его еще по тридцатым годам, когда была студенткой – свидетельницей небывалой популярности писателя среди читающей публики и, конечно, среди нижегородской молодежи. Молодой, щеголеватый, с орденом «Знак Почета» на груди, он слыл человеком удачливым. Многие, вероятно, даже завидовали ему, но это только льстило его самолюбию. В сороковые годы Николай Иванович Кочин пережил, как и многие, полосу репрессий сталинизма, прошел через невзгоды, испытания, лишения, войну. Она разметала людей, искалечила судьбы. Послевоенные годы также были полны лишений. Тихонько подталкиваемая матерью, я уставилась на Кочина. Широкий светлый плащ, шляпа, надвинутая на лоб. Из-под полей шляпы взгляд цепкий, глубокий, немного колючий. Одно веко едва заметно подергивалось. Лицо скуластое, худощавое, костистое, по-мужицки грубоватое. Он шел в полном вакууме. В толпе перешептывались: «Кочин: Кочин». Никто, однако, не подходил к нему. Так в развевавшемся плаще, с мягко постукивавшей об асфальт тростью, полный значительной сосредоточенности, погруженный в какие-то одному ему ведомые глубины и запомнился мне Николай Иванович.
Вскоре профессор Николай Петрович Синицын, друг моих родителей, похвастался:
– По соседству со мной живет Кочин, – он выжидающе взглянул на меня.- Могу познакомить. Хотите?
Доктор медицинских наук, профессор Н.П. Синицын был большим любителем поэзии, в частности тонким знатоком Александра Блока, которого он мог без устали декламировать, подчиняясь музыке стиха. Знал Синицын и про мое увлечение поэзией. Вот почему лукавое предложение Николая Петровича немедленно познакомить меня с знаменитым Кочиным показалось настолько заманчивым, что я поддалась искушению и согласилась, тем более, что была почти уверена, что поэтические строки, которые закипали во мне и рвались наружу, будут непременно оценены им.
Лиловым апрельским вечером Синицын позвонил и сообщил, что Кочин ждет меня. И вот – темно-серые дома в начале улицы Минина. Все знакомо до мельчайших подробностей. Улица хожена-перехожена, но странное волнение сжимает сердце, холодит, лишь усилием воли стараюсь придать себе уверенность, спокойствие, независимость. Верю, что сейчас произойдет что-то значительное. Нажимаю звонок. Тесная, населенная жильцами квартира. И пока меня проводят в кабинет к писателю, успеваю заметить сквозь полуоткрытую дверь соседней комнаты девушку в белом платье с розой на груди, поющую у рояля. Странное романтическое видение. Грезы апрельского вечера. Гулко прогудел пароход. Волга оживала.
Кочин, одетый по-домашнему, щеголевато, встретил меня сухо, даже грубовато. И, пока я озирала, внутренне поеживаясь от смущения, тесный маленький кабинет, быстро спросил, какие филологические дисциплины мы изучаем и кто их ведет. Мои ответы его явно не удовлетворили. Потом попросил меня почитать стихи. Пока я читала, он морщился, как от боли, веко подергивалось, он не сводил с меня колючего взгляда.
– Все это было – сказал он, выслушав меня,- у Блока, у Бальмонта, у Брюсова, только несравнимо талантливее. И русского языка совсем не знаете. Словом не умеете пользоваться. «Мне показался цвет заката горьким». Почему «горьким» ?Цвет и вдруг «горьким». Цвет не может быть горьким или сладким. Лживо, неточно, манерно.
Потом еще долго говорил. Холодные жесткие фразы перекатывались по комнате, как биллиардные шары. И, когда он совсем забил меня в угол, неожиданно сказал:
– Не расстраивайтесь. Галина Николаева писала стихи хуже вас. Удачи вам. Больше работайте. Читайте. Вы, как и многие, малообразованны. Всюду выскочки, неучи. А вообще заходите. Звоните.
Он поднялся. Протянул руку. Аудиенция закончилась. Вид у меня, на-верное, был бледный. Оставалось вежливо поклониться и поблагодарить, что я и сделала с холодной последовательностью.
Вышла на улицу. Стемнело. На душе смутно. В чем-то он прав, но не во всем. И, подавив в себе чувство обиды, я решила, что больше к нему не пойду никогда.
– Ну что вам сказал Кочин? – спросил Синицын через несколько дней, встретив меня на улице. Он иронически улыбался. Конечно, он надо мной смеялся. Я ничем не выдала себя:
– Приглашал еще. Советовал больше работать над словом.
– Ну, вот видите: «Жизнь без начала и конца, нас всех подстерегает случай».
А случай, действительно, подстерегал. Мне стали приходить по почте приглашения на писательские собрания. Там я иногда видела Кочина. Он являлся элегантно одетый, шуршал габардиновым плащом, не спеша выбирал место, кратко, сдержанно обменивался приветствиями. Иногда подавал реплики. Многих товарищей по перу звал по имени. Шестерикова – Мишей, Пильника – Борей, Автономова – Володей. В мою сторону почти не глядел и только однажды, смерив колючим взглядом, обратился к Пильнику:
– Зеленопузая молодежь растет. Привлекать надо, как ты думаешь, Боря?
Пильник добродушно согласился: – Пора.
Стоял апрель 1961 года. Полет Гагарина. Весна больших надежд. Площадь Минина омыта солнцем. Навстречу мне – Кочин. Остановил.
– Что не заходите? Забыли старика? Зазнаетесь. Слежу за вами. Обнадеживаете. Если вечер свободен, заходите в семь. Жду. Почитаете стихи.
У Кочина я была в назначенный час. Он жил уже в новой квартире, большой, просторной, на первом этаже только что выстроенного дома возле драмтеатра. В кабинете у него кто-то был, и меня провели в уютную гостиную, обставленную по моде того времени рижской мебелью, отполированной под карельскую березу. В квартире все дышало благополучием. Из кухни доносился детский голосок.
И вот слышу, как в передней Николай Иванович вежливо выпроваживает гостя:
– Да, да. Конечно, я посмотрю вашу рукопись. Переработал? Учли замечания? Я сообщу вам свое мнение. До свидания.
Потом обескуражено говорил мне: – Ходит ко мне мой учитель по пединституту Сергей Иванович Святицкий. Прекрасный географ, великолепный педагог. Теперь вышел на пенсию, пишет воспоминания. И, знаете, совершенно безнадежные. И жалко обижать старика, и врать не могу. Вот и мучаюсь. Кочин неожиданно улыбнулся мягкой доброй улыбкой. Но вот бровь поползла вверх. Он небрежно забрался с ногами на тахту. Блеснули лакированные полуботинки. С озорным любопытством взглянул на меня.
– Читайте новые стихи. Пока я читала, он не сводил с меня глаз, удовлетворенно кивал головой, двигал бровью, подмигивал.
– Так, – сказал он строгим менторским голосом. – Чувствую. Работаете. Неплохо. Он даже процитировал понравившиеся строки, хотя они были все в том же ключе, что и «горький цвет заката», из тех злополучных стихов, которые я год назад зареклась читать.
– Но все равно чувствую, что малограмотны. Не хватает образования. Да, да. Не спорьте. И поэзию слабо знаете. Вы кого из современных поэтов любите?
– Владимира Луговского.
– Декламационен местами, риторичен… Но вкус у вас есть. А Хлебникова не знаете?- он победоносно взглянул на меня, брови ощетинились. – Гигантский пробел в нашем образовании. Какой поэт… Волшебник слова… Что все ваши аллитерации в сравнении с хлебниковской! Вы что-нибудь подобное слышали: «У колодца расколоться так хотела бы вода, чтобы в болотце с позолотцей отразились берега:». Он еще долго читал тогда совсем неведомого мне Хлебникова, прислушиваясь к звучанию его музыкальных строк, иногда напоминавших какие-то магические заклинания.
Я была поражена. Прозаик, органически не терпящий неточных приблизительных сравнений, описаний, железный реалист, живописующий лишь то, что сам понял, увидел, пережил и вдруг – Хлебников!
В тот вечер он не переставал меня удивлять и отхлестывать как нерадивую ученицу:
– Леопарди знаете? Читали? Я вытаращила глаза: университетское образование трещало по всем швам. Пришлось признаться, что и не слыхивала про Леопарди.
– Джакомо Леопарди. Граф. Юность провел в доме отца, крайне деспотичного человека. Поэт-мистик. Образное мышление, словотворчество развито необычайно. Учиться надо у великих мастеров стиха. И у жизни. Жизнь – лучший учитель всех поэтов. А вы жизни не знаете.
Он иронически, как бы снисходительно, взглянул на меня:
– Но это знание придет. Главное – не бояться жизни. Уметь рисковать. Творчество требует жертв. А вообще пора печататься. Обязательно. И в Москве, запомните. Потом он вручил мне свою книгу «Кулибин» с автографом: «Молодой, подающей надежды:» Сказал, что писал эту историческую монографию в трудные годы сталинского безвременья, когда не мог напечатать то, что хотел.
С того памятного вечера между нами установилась незримая дружба. Внешне мы ее даже и не проявляли: я в силу пиетета держалась так, как ведет себя младший по отношению к старшему товарищу, а он – признанный нижегородский классик – умел держать всех на почтительном от себя расстоянии. Я даже не замечала, дружил ли он с кем-нибудь из местных писателей. Со многими был на ты, но не позволял себе никакого панибратства. По врожденной крестьянской деревенской привычке рассчитывал только на себя самого, на свои силы. Все, что смог достичь, он добыл тяжелым ежедневным трудом. Наверняка, поэтому не терпел зубоскальства, ерничества. Помню, как на одном из писательских собраний осадил популярного тогда горьковского поэта, славившегося своим остроумием:
– Анекдотики все на уме! Таким гневным Кочина я никогда не видела. Лицо окаменелое. Руки, оперявшиеся на трость, сплелись в узел. Брови ощетинились. Поэт вспыхнул и, как это часто бывает у рыжеватых, веснушчатых людей, залился краской. В собрании произошла заминка. Кочин любил жить открыто, широко по-русски, однако он же не чужд был и крестьянской расчетливости, заботы о завтрашнем дне.
Однажды, в первых числах января позвонил:
– Я вас жду в гости: Будут апельсины: в шампанском! Отметим наступление Нового года.
По случаю приема гостей в кабинете Кочина был накрыт журнальный столик. Угощением заведовала суровая с виду, повязанная платком по самые глаза, пожилая деревенская женщина. Кочин, оценив взглядом стол и не обнаружив какого-то деликатеса, послал женщину в гастроном. Она надвинула платок еще ниже, накинула шубейку и с кошелкой в руке вышла из дома, не проронив ни слова. Гастроном был напротив, и, воспользовавшись короткой передышкой, Николай Иванович объяснил:
– Это наша домработница. Женщина из деревни. Очень совестливая…
Тогда открылся мне Кочин новой гранью. Он был домовитым хозяином, любил прочный уют домашнего очага. И характерно, что блюстительницей всего этого была выбрана им – в соответствии с его представлением – деревенская женщина, крестьянка.
Застолье мне запомнилось на всю жизнь. Главный разговор о литературе, роли и значении писателя перебивался кочинскими выходками. Ему хотелось все время, так сказать, вставлять палки в колеса. Он в свойственной одному ему манере все время поддразнивать собеседника подкалывал ловко, но не больно, задевал самолюбие. Было весело и горячо, азартно, как на состязаниях. А это и было состязание – в словесной пикировке, остроумии, эрудиции, а ее-то Кочин особенно ценил в собеседнике, и мне, выросшей в потомственной семье интеллигентов, где обширная эрудиция считалась чем-то само собой разумеющимся, оставалось лишь изумляться, насколько Кочин был образованнее, начитаннее, мудрее в своих репликах, замечаниях, чем многие местные ученые и писатели.
При этом Кочин любил шутку, иногда даже грубоватую, мужицкую, но даже в этих шутках сквозила особая кочинская грация, раскованность самородка, знающего все маски и одежды, в которые рядится жизнь.
– В суды ходите? – неожиданно спросил он как-то. – Вот где страсти кипят. Страсти и конфликты наших дней. Социальное и психологическое лицо эпохи. Брезгуете грязью жизни, а зря! Я хожу, и нередко. Сижу на заседаниях, слушаю, наблюдаю, запоминаю. Сколько ситуаций, конфликтов. Выдумать все это нельзя. Жизнь несравнимо богаче любой писательской фантазии.
И рассказал, как вскоре после окончания пединститута уехал под Туапсе за экзотикой на берег Черного моря. Работал в школе, а все свободное время писал авантюрные романы и рассылал их по редакциям. Безрезультатно. Печатать их никто не хотел, и рукописи возвращались назад. Тогда он решил написать о том, что хорошо знал, видел, понимал изнутри, ничего не выдумывая. Роман имел необыкновенный успех. Кочин имел в виду роман «Девки».
Вспоминается сентябрьский листопад, мининский сквер, запорошенный золотом листвы. Волжский ветер. Вот идет Кочин, как всегда, погруженный в свои думы, опираясь на зонтик. На губах полуулыбка, лохматые брови сдвинуты, но глаза светятся какой-то дальней радостью. Решила, что не заметит меня… Нет, заметил. Взгляд чуть-чуть посуровел… Крепкое рукопожатие.
– Ну, как дела» – слышу знакомую подзадоривающую интонацию в голосе…
Усаживаемся на скамью возле умолкнувшего до весны фонтана. Глаза так и сверлят меня. Пальцы барабанят по ручке зонтика
– Так-так… Фрондируете немного… Больше всего мне нравится стихотворение «Маляр».
Сразу чувствуется, что своего героя вы подсмотрели в жизни. Ведь так? На стройке? Я угадал? На строительстве автозавода я тоже работал когда-то инкогнито. Потом написал роман «Парни».
Вскоре Николай Иванович подарил мне своих «Парней» с автографом. Через некоторое время в Волго-Вятском книжном издательстве были переизданы «Девки». Он пригласил меня к себе на этот раз за «Девками». Однако очередной визит к Кочину я умышленно оттягивала, как бы мне ни хотелось получить подарок. Решила дождаться выхода в свет своей первой книжки стихов «Орешек», чтобы отдарить его и обрадовать. Не зря же он называл меня «подающей надежды». И вот весной 1970 года в Москве в издательстве «Советский писатель» вышел мой «Орешек». Я пошла к Кочину. Он искренне обрадовался и поздравлял. «Девки» были вручены с надписью: «Автору книги стихов “Орешек”, который разгрызть не очень легко, автору, несомненно даровитому, но капризному. С уважением прозаик города Горького и его окрестностей – Н. Кочин. 10 апреля. Суббота. Г. Горький».
С присущим ему юмором он опять как бы давал щелчок – не зазнаваться.
А вскоре в журнале «В мире книг» появилась и кочинская рецензия на этот сборник, в которой было сказано много по-настоящему добрых слов. В ту пору мы часто встречались и не только на писательских собраниях. Иногда по вечерам, проходя через Театральную площадь, я видела издалека свет зеленой лампы, озарявшей кочинский кабинет.
Значит, он дома, и, памятуя его неизменные приглашения заходить к нему запросто, я шла на зеленый огонек. О чем мы только не говорили в эти вечера! Однажды, когда, разговор коснулся истории нашего знакомства, я не удержалась и задала вопрос, который мучил меня все эти годы, почему в нашу первую встречу он так резко, что называется в штыки принял мою лирику: ведь от некоторых своих ранних стихов я не откажусь и сейчас.
– И правильно делаете, – усмехнулся Николай Иванович.- А разгром я вам учинил совсем по другой причине. Как вам сказать: Я тогда устроил нечто вроде испытания, которое устраиваю всем вступающим в литературу. Ведь в литературе по головке не гладят. В основном бьют и ругают, иногда уничтожают, просто стирают в порошок. К этому надо быть готовым. Слабым там просто нечего делать. Человек и неплохой, по-своему талантливый, сломается, сочтет себя неудачником, проклянет всех и себя в том числе, потеряется в жизни, будет никем. Ведь еще Лев Толстой говорил, что писать можно только тогда, когда не можешь не писать.
И Кочин покосился на статуэтку Льва Толстого, стоявшую на письменном столе, и тоном педагога продолжал:
– Впрочем, мне и тогда было ясно, что вас не собьешь, что мы с вами станем друзьями, не правда ли? Каждая встреча с Кочиным была праздником для души, ума и сердца. Она вселяла творческий заряд. Вызывала чувство беспокойства, неудовлетворенности. Недаром он так любил живопись, театр, музыку, оперу, балет – словом, все то, что сопутствует большому писателю в работе, жизни и творчестве, общении с людьми. В нем мало было обыденного, бытового. Не любил говорить о болезнях, старости, усталости. Под его вопросом «Как живете»? неизменно подразумевалось: что пишешь, о чем размышляешь, над чем работаешь? Абсолютно лишен был чувства зависти, ревности, презрения, ненависти, возвышался над суетой обыденности, как скала, не теряя, однако, живого интереса к каждому человеку, нуждавшемуся в общении с писателем.
Однажды летом застала его возле драмтеатра за изучением гастрольной афиши.
– Ну, как, были на спектакле «Коварство и любовь» в постановке Кировского областного драматического театра»- строго спросил он меня.
– Нет, кировский театр меня что-то не тянет, вот если бы московский, – мечтательно протянула я. – Дилетантское заблуждение. Не ожидал я от вас. На столичных сценах шик, блеск, суррогат искусства, эрзац чувств, поветрие моды, бизнес, касса! Да если хотите знать, провинция вносила свежую струю в затхлую атмосферу столичной сцены. На провинциальных подмостках всходила звезда Стрепетовой, Шаляпина, Собольщикова-Самарина, – выговаривал мне Кочин.- Нет, Шиллера они поставили великолепно. Слушайте, поэтесса, неужели вам безразличен Шиллер?!
Он с укором посмотрел на меня. Вечером я пошла в театр. Давали «Коварство и любовь».
Зал был полупуст. Мое место оказалось на балконе. В бинокль обозревая партер, я заметила Кочина, сидевшего в центре первого ряда. Он был один в щегольском сером костюме. Большая седая голова была озарена светом театральной рампы. Шевельнулся занавес. Кочин откинулся на спинку кресла, отдавая себя на растерзание шиллеровским страстям. Лет через десять после этого я оказалась в Кирове в командировке от «Литературной России». Еженедельник как раз интересовал областной драматический. Оказывается, прав был Кочин – театр считался лучшим среди провинциальных!
В конце шестидесятых годов, когда я еще жила в городе Горьком, под праздники и изредка просто так приходили ко мне по почте кочинские письма, исполненные скрытой доброты, заботливой нежности и шутливой почтительности, написанные его характерным почерком пером № 86. В этих письмах, отмечая мои победы и поражения, он как бы продолжал наши диалоги, не оконченные в кабинете при свете зеленой лампы.
В начале семидесятых годов я со своей семьей переехала в Подмосковье, наша переписка развернулась по-настоящему. Я попросила у Кочина рекомендацию в Союз писателей, он немедленно ее выслал вместе с теплым дружеским письмом. Видно было, что Кочин даже растроган моей просьбой.
Встречались мы уже редко, случайно, в кулуарах Центрального дома литераторов или на писательских съездах. Он стал белым как лунь, отпустил круглую бородку и похож был на патриарха нижегородской писательской братии. Но веселый озорной прищур остался. Не исчезла и манера подзадоривать собеседника, вызывать на спор. Июньским вечером 1981 года позвонил:
– Что-то я не видел вас на писательском съезде. Пренебрегаете, а зря!
– Я вас искала, да не нашла ни в зале, ни в кремлевских палатах, ни в буфете.
– Плохо искали. А я бы хотел с вами встретиться, поговорить по старой дружбе, или уж забыли старика»!
Характерная кочинская контратака не позволяла использовать распространенные в этих случаях комплименты. Дань вежливости ему была ни к чему. Спросил, как живу. Сказала, что недавно вернулась из поездки по Испании. Воспринял эту новость без восторга.
– Заграничные путешествия обогащают лишь внешними впечатлениями и засоряют мозг. Русскому писателю вообще нечего делать за границей. Языка он не знает, жизнь чужда и непонятна. О чем он может написать потом» Лишь о том, что известно по справочникам и путеводителям. А вообще рад за вас, что расширяете свой кругозор. Из заграницы яснее видна родина, ощутимее кровная связь с ней.
Вскоре я поняла, что он был прав. Наша переписка продолжалась до 1983 года. Он отпраздновал свое восьмидесятилетие, получил орден Дружбы народов и звание «Почетный гражданин г. Горького». Присылал мне прессу тех юбилейных дней, иронизируя слегка, но, видимо, был доволен. Письма его я храню, иногда возвращаюсь к ним, продолжая мысленный диалог с тем, кого считаю своим учителем. Ведь он поддерживал меня в трудные минуты слабости или малодушия, неизменно повторял : «Верю в вас».
На этом можно было и закончить это небольшое эссе – воспоминание, если бы не один эпизод, о котором тоже хочется рассказать. Осенью 1988 года во время моей поездки по Италии в составе писательской группы в одной из венецианских пиццерий, где для нас был приготовлен обед, зашел разговор о современной русской романистике.
– А кто-нибудь из вас читал романы Кочина» – вмешался в разговор Сергей Дмитриевич Артамонов, литературовед, профессор Литературного института. – Вот у кого нужно учиться. Замечательный русский язык, гибкий, живой, пластичный. Жаль, что Кочин мало известен молодежи. А это большой русский писатель.
Я вздрогнула.
– Николай Иванович Кочин мой земляк и учитель. А вы с ним были знакомы»
– Да, и скажу даже больше, – продолжал Сергей Дмитриевич, – я счастлив, что судьба мне подарила дружбу с ним. Самородок, философ, истинно русский талант, самоучка, умнейший и точный художник слова. Не поверите, но наши беседы с ним – а встречались мы чаще всего в домах творчества в летнее время – продолжались до утра. Признаться, когда я познакомился с Николаем Ивановичем, то по-настоящему не имел представления о его творчестве. И вот в январе 1983 года получаю бандероль из города Горького – роман «Девки». Скажу прямо, я был ошеломлен. Это классика, чистейшая классика. Как вянут перед его романом все нынешние деревенщики и те, о которых трубят ныне наши газеты, радио, телевидение. И откуда у него такое знание деревни, ее многозначных ликов, всех этих тысяч деталей ее быта, нравов, обычаев, речи»! Одним деревенским жительством этого не объяснишь, это по-настоящему дар божий – талант. Я клял себя за невежество: как я мог пропустить эту книгу, не прочитать ее раньше. Следует сказать и еще об одном бесценном качестве романа – о языке. Я читал и перечитывал кочинские страницы, чтобы насладиться прелестью русской разговорной речи. Да и авторская речь вся звенит исконно русским раздольем, ярким, певучим словом: «Ой, лесочки, хмелевые ночи!» Что и говорить, язык персонажей сочен, красочен, сколько образных выражений, сравнений, прямо-таки разящих, а уж эпитеты, эпитеты!
Так на улицах итальянских городов в течение десяти дней мы не переставали говорить о Кочине, выцеживая все новые и новые штрихи к его портрету, черточки, оттенки фраз, интонаций, выражений, жестов… Такое было чувство, будто рядом с нами шествует Николай Иванович…
А уже в Москве Сергей Дмитриевич показал мне скромно изданную книгу в шершавом переплете, на которой легким штрихом был нанесен контур моего родного города. На развороте характерными почерком пером № 86 было начертано: «Благодарю судьбу, что она сподобила меня большому благу на земле – встретить интересного человека, Вас, Сергей Дмитриевич, предоставила мне возможность пить из родника Вашего изустного слова. С признательностью и уважением Артамонову Сергею Дмитриевичу на добрую память о Малеевке в отдарок. Содержательную книгу Вашу “Вольтер и его время” прочел с большим удовольствием. Ваш Кочин. 1983 г. 15 января». И еще об одной кочинской миссии поведал мне милейший Сергей Дмитриевич, автор предисловия к очередному переизданию знаменитого романа Бальзака «Утраченные иллюзии», где речь идет о судьбе молодого человека, столкнувшегося с жестокой жизненной реальностью. Получив это издание в качестве «отдарка», Кочин послал автору предисловия письмо, исполненное неподдельной тревоги за судьбы рядовых выпускников Литературного института, тех самых, что так часто оказываются за бортом большой литературы.
– Это письмо, – сообщил мне профессор, – я люблю цитировать на своих занятиях со студентами. Сколько там справедливых, умных и проницательных предостережений молодым литераторам, не понимающим, сколько опасности таится в наивном самообольщении собственными первыми успехами. Добрый, строгий, взыскательный, заботливый Николай Иванович! Забыть ваши напутствия нельзя…
PDF версия статьи в журнале «НМ» 2016 — NM2016-P340-351